- Почему Вы всё время молчите и как-то странно на меня смотрите? Вы что, немой?
- Ваш. Исключительно Ваш.


timothy omundson
Мое имя выговорить несложно - Шео Гарретт/Sheo Garrett. Мне уже 45 лет. Я верховный бог Олимпа - Зевс, поэтому моя жизнь не так проста. Хотя, мне нравится в этом мире летать, любить и крепкий кофе с молоком и корицей в холодный зимний вечер у камина и я стремлюсь уберечь дочь в этом приземлённом, равнодушном мире.
Я умею генерировать и управлять электричеством и его разрядами и могу готовить в руках, словно в микроволновке, а еще весьма неплохо отделяю добро от зла, разбираюсь в черепах и их добываю.

Стремление духа

"Когда-нибудь или никогда!" - с этими словами проснулся сегодня утром профессор антропологии и биологи, археолог, библиофил, меценат, любитель женщин и профессионал всё любить, отец взрослеющий дочери, владелец нескольких алмазных шахт, обожающий самолёты, да и просто неплохой мужчина - Шео Гарретт. Он совершенно не помнил, что ему снилось, но фраза, с которой он сегодня проснулся, засела в его голове на весь день.
Ему сорок пять, он давно разведён и один воспитывает дочь. На самом деле ему сорок шесть, но никто, кроме него не знает об этом. Из ныне живущих естественно. Как многие не знают и о том, что он Зевс.
Сорок пять лет назад над песками богом забытой пустыни разразилась гроза. Для летнего сезона ливней было уже поздно, а гроза и вовсе случалась в этом местечке последний раз лет сто - сто пятьдесят назад, и жители, что населяли маленькую деревушку были перепуганы до смерти. А когда под разряды молний бьющих в одинокие обглоданные жирафами деревья и поджигающими жухлую траву, которая умудрилась ещё остаться островками среди песчаных барханов, в воротах деревни появился крошечный мальчик, яростно насасывающий большой палец левой руки и, пошатываясь, стоящий на пухлых ножках в прелестную ямочку, то и вовсе над чернокожей деревней раздался вой. Цепочка крошечных, виляющих следов, местами с отпечатками голой задницы, вела из глубины пустыни. Мальчик был белым.
Кэрол и Льюис Гарретты были парой бездетной. Он - бывший священник, сейчас действующий археолог из довольно зажиточной, но не титулованной английской семьи, а она - шотландка, ярко-рыжая с россыпью медняных веснушек на курносом носу и скулам. Блестящий врач, одна из основателей миссионерской миссии в районы центральной Африки и милая женщина, в девичестве леди Уиннет наследница скромного и уже никому не важного титула и развалившегося древнего особняка с клочком земли. Однажды встретившись, они нашли друг друга раз и навсегда, а попав во время небывалой грозы в маленькую деревню африканского племени, нашли и сына. Родными детьми бог их не порадовал, зато дал приёмного.
Шео - так назвали счастливые родители малыша, активно пинающего воздух ногами и пускающего пузыри через засунутые в рот пальцы и улыбающегося во все свои розовые дёсны и восемь зубов. Что стало с настоящими родителями мальчика, можно только догадываться. После пронёсшейся бури Гарретты организовали поиски, но нашли только растерзанного львами буйвола запряжённого в остатки повозки и куски брезента. Ни документов, ни людей, ни каких бы то ни было вещей способных указать, кем является мальчик, как он попал в пустыню и где его настоящие родители, найдено не было. Естественно их сочли мёртвыми. Следующие шесть лет Шео провёл с родителями в Африке среди пустыни и чернокожих племён. Датой рождения в его метрике значился день, когда его нашли – 1970г. 25 сентября.
В шесть лет мальчика увезли в Англию. Столь резкая и разительная перемена климата совершенно не сказалась на темпераменте ребёнка. Громогласный, необузданный, бурный, можно сказать, что буйный, как и грозы, которые он любил вдохновлено и трепетно, хоть и мало видел в свой жизни. Но его самого было много. Всегда и везде. Стоило Шео появиться в классе, и тот наполнялся гвалтом и вознёй. В парках спокойного и медлительного пансиона стали странным образом появляться хижины из фанеры, досок и веток, а ночами нервный смотритель тушил костерки и перепугано орал, завидя светящихся в ночи скелетов и монстров - Шео нравились фосфорные краски. В Африке таких не было, всё было натуральным и охра, и сок растений, и кровь с глиной, которой рисовали по лицам. Шео рос свободным и непосредственным мальчиком. Выросший среди племён аборигенов, не практикующих носить ничего на своих телах кроме украшений и татуировок, он совершенно не стеснялся наготы. Ни своей, ни чужой. Как телесной, так и душевной. Но порнографию ни в том, ни в другом не любил и стриптизы не устраивал. Был прям и открыт. И совершенно ничего не боялся. Мог свободно, в то время как получал очередной выговор от директора пансиона, подойти к книжному шкафу и, вытащив справочник по животным африканского континента, затеять спор о миграции слонов в дождливый период. Он в ярости подходил к парню, который закидывал камнями котёнка мечущегося по доске, в яме заполненной дождевой водой, и со всего размаху бил его кулаком в лицо. А потом спокойно стоял и смотрел в глаза выговаривающих ему взрослых. Гарретт любил животных. Они напоминали ему людей. Люди тоже напоминали ему людей, но гораздо в меньшей степени.
Каникулы Шео проводил с родителями, путешествуя по разным странам. В одно лето он был в Египте, а второе уже в Австралии или на острове Ява. Но больше всего любил родную Африку.
Годы, проведённые по пансионам, не прошли для Гарретта даром. Мальчик стал серьёзней. Часто не вылезал из библиотеки, увлёкся изучением человека, его происхождением и биологией как таковой. Он увлечённо с отцом производил раскопки, мог часами сидеть и счищать кисточкой пыль с осколка древней кости или глиняного черепка. Но кости его привлекали гораздо больше. Тогда и появился первый череп в его на сегодняшний день обширной коллекции – он сам лично, откопал его на руинах старинного поселения. Внешне Шео так же изменился, движения перестали быть вольными, он стал степенней, приобрёл осанку и научился говорить и вести себя тише. Но по-прежнему белозубо и обаятельно улыбался, глядя всем прямо в глаза, и был буен в проявлениях гнева, хоть и лучше научился его контролировать. На нём одинаково хорошо смотрелись как  носки с подтяжками от икры, так и белые гольфы с бомбошками. Одинаково отлично на его бёдрах сидели брюки с идеально острыми стрелками и клетчатая юбка  - килт Шео носил с большой охотой. За время учёбы он сменил четыре пансиона разбросанных по Англии Европе, а в пятнадцать лет учился несколько месяцев в Америке по какому-то международному обмену школьниками. Жил в Сан-Франциско, откуда сбежал в Мексику в чужой машине, с травкой и темноглазой девчонкой, которая отлично танцевала румбу под луной и целовалась. 
Их поймали недалеко от Анахайма, когда они миновали Лос-Анджелес. Он показывал девушке африканскую охоту с копьём. На местных овцах. Был гол, раскрашен красками и гортанно орал, загоняя несчастных овец до полуобморочного состояния.
Улаживать дела с полицией приехал отец. Он же и увёз его в Африку к матери, в ту самую деревушку, где его нашли 15 лет назад. Обратно ни в Европу, ни в соединённые Королевства его не отправили, решив, что последние две недели до каникул он доучится на африканском континенте под присмотром родителей.
Бабахнуло неожиданно для всех. Чета Гарреттов какое-то время отсутствовала, они уехали за новым генератором, старый приказал долго жить, оставив всё поселение без электричества. Когда Льюис и Кэрол вернулись, то застали почти всех жителей деревни у своего дома. Их пятнадцатилетний сын стоял под навесом рядом со старым генератором и их соединяли электрические разряды, опутывающие мальчика и ржавую нерабочую железяку. Только вот генератор работал, и  электричество в доме было. Шео, улыбаясь, смотрел на родителей. Всяческих комиксов про супер-людей он начитался от души. Да, и свежий фильм «Кошмары на улице Вязов» только вышел и Шео его смотрел с удовольствием. Но лучше,  чем всё это вместе взятое было, когда бело-голубые молнии лизали руки, когда он вдыхал этот запах грозы, когда разряды топорщили каждый волосок на теле, когда казалось, что можно сжать в кулаке, словно плеть и…
Молния с треском прошила опорный столб навеса, пальмовая крыша стала рушиться, а толпа собравшихся жителей с визгом и воплями разбежалась.
Отец оттолкнул его от генератора старой шиной, хранящейся тут же под навесом.
Родители приняли это странным образом, словно ничего особенного не было. Они ничего не хотели слушать, решив, что Шео копался в дряхлом генераторе, и его ударило током, никаких его восторженных объяснений они принемали. И то, что он управлял молнией, что это он порождал эту силу, для них был всего лишь бред, рождённый шоковым состоянием после произошедшего. Шео злился, буянил, пытался снова завести этот чёртов генератор, но всё было тщетно, и отец пригрозил, что отправит его в лечебное учреждение.
В деревне его стали бояться. Взгляды жителей на семейство Гарреттов резко изменились. И когда утром на крыльце отец обнаружил вскрытого козлёнка с вывернутыми внутренностями и раскрашенными цветной глиной камнями в брюхе, он принял решение покинуть деревню. Дело явно запахло жареным. На сборы ушло три дня, и каждое утро на пороге их дома появлялся изувеченный козлёнок. Мать была в истерике, отец только хмуро паковал вещи. А в ночь перед отъездом Гарретта младшего похитили.
Уснул Шео в своей кровати в уже пустой комнате, а проснулся привязанным к камню, раскрашенный узорами, а из надсечённой кожи запястий и щиколоток сочилась кровь.
Те козлята на крыльце не были предупреждением. Они были подношением. Даром Богу. Старая, чёрная, как смоль и морщинистая, как изюм, слепая шаманка, макала пальцы в его текущую кровь и, облизывая их, рассказывала ему, понимающему её бормотания через раз, о спящих богах, пробуждающихся в теле в шестнадцать лет. Шео кричал, что ему пятнадцать, что старуха сбрендила. Но та не слушала, лила ему что-то в рот и монотонно твердила малопонятные слова, которые разжигали в глазах пламя и уносили сознание.
Очнулся он в больнице, рядом сидела его мать. Она-то и рассказала ему историю его рождения и что ему на год больше, чем значится в его документах. И сказала, что беспокоиться больше не стоит, что те, кто похитил его - погибли и старуха в их числе.
Шео отправили в Шотландию в поместье принадлежавшее матери. Он доучился, поступил в университет. С блеском закончил его, роясь по музеям, архивам, летая с континента на континент и ища ответы на свои вопросы.
Гарретт поселился в Сан-Францисско, откуда когда-то сбежал с темноглазой девчонкой.
К двадцати четырём годам он спокойно разогревал себе бутерброды руками, мог ладонью сработать вместо электрошокера и питать свою квартирку в Сан-Франциско в автономном режиме около суток.
С будущей женой он встретился во Франции. Она кружила ему голову, как огоньки неоновых лампочек мерцающих в кронах деревьев на Елисейских полях. Тёплые круасаны по утрам и берег Сены. Много улыбок, возвышающаяся Эйфелева башня и его башня, словно Эйфелева. Невероятных три недели, отличающиеся от его прежних забегов по женщинам.
Но и это в один день закончилось. Он должен был вернуться в Сан-Франциско, а она в Англию. И он вернулся. Через неделю в его квартире раздался звонок. Ещё не запикали в трубке гудки, а Шео уже садился в самолёт, уносящий его в Соединённые Королевства.
Свадьба состоялась в поместье его матери, на ней присутствовали его родители. Его прекрасная жена была беременной.
Она была на четвёртом месяце, когда ему позвонили и сообщили о гибели родителей. Сообщили и место – та самая деревня, где Шео появился, где у него проснулись способности, и откуда их семья бежала почти десять лет назад.
Ей он ничего не сказал. Он пообещал вернуться через пять дней. В крайнем случае, через неделю. И улетел. Вернулся через пять лет.
Гарретт уехал молодым, с ясным взглядом, громко хохочущим молодым человеком, а вернулся длинноволосым, с мешками под глазами и часто хмурящимся мужчиной, с кривым шрамом на подбородке, скрытым начавшей седеть бородой, сломанным носом и пристальным недоверчивым взглядом уставших, много повидавших глаз. Он приехал с грузом проблем, знанием кем именно он является и большим банковским счетом, о котором никто понятия не имел и разросшейся коллекцией черепов.
Два ставших чужими - а верней никогда и не бывшие родными – человека, поселились под одной крышей. И объединяло их единственное – дочь.
Он так и не вспомнил, когда его жена впервые сказала, что «его дочери такой отец не нужен». Так и не вспомнил. Он помнил только жгуче возникшее из глубины, из самого нутра чувство ненависти к этой женщине, помнит, как сжались кулаки до побеления костяшек и как он сдерживал себя. Сдерживал, балансируя на острие своего гнева, сдерживал, чтобы не расколоть эту голову говорящую эти слова, как гнилой орех. В подвале, в щитке рвануло, и во всём доме погас свет. И только испуганный плач дочери заставил крохотные молнии, пробегающие по его ладоням убраться обратно.
Их развели быстро. Сумма отступных была озвучена, а затем оплачена. Дочь осталась с ним. Со временем эта маниакальная, почти параноидальная мысль, что дочь у него отнимут - стихла, переродившись в излишнюю опеку над ребёнком, что так же доставило немало проблем. Одно время он даже подумывал вживить малышке маячок, но вживил ли или идея прошла сама собой, никто не знает.
Отношения с женой можно выразить двумя фразами:
«- Оставайся я твоей женой, я бы подлила яду тебе в кофе.
- Оставайся ты моей женой, я бы его выпил» (с)
Постепенно дочь сделала его мягче. Она вернула ему былое обаяние и озорство во взгляде. Дочь выросла и, как оказалось, и её не миновала судьба богини. Шео принял это спокойно, не так, как его собственные родители. Что думает по этому поводу мать дочери, его не интересовало.
Он заработал себе имя среди археологов, написал пару трудов по антропологии и читает лекции по ним и биологии в университете, иногда консультирует полицию как эксперт, часто летает в Африку проведать свои алмазные шахты, в которых имеет почти половинную долю. Он много читает, проводя вечера в своей огромной библиотеке, и его часто видят с разными женщинами. Он по прежнему громок и его много, считает, что всё в этой жизни вертится для него. А если не вертится, то нужно просто подтолкнуть. Можно и пинком. И пока такая жизнь устраивает профессора Гарретта.
Вот только он ещё займёт пустующую нишу в своей коллекции долгожданным черепом.
Черепом волка.
И можно спокойно дожидаться внуков.

Р.S. Никому, даже дочери не известно о шахтах стоивших Шео жизней родителей, пяти лет разлуки с дочерью, сломанного носа и шрама под бородой. Никому. Все думают, что отец Шео отрыл клад.

Как нас нашли: Нергал позвал
Связь: icq: 661214357

пост

Снег хрустел под ногами. Белый снег. Ломкий. Не лёд, но и мягкости нет. Сверху наст под ним льдинки, как бисер. Острый. Об такой кожу режут. Лицом в такой попадёшь - царапины останутся.
Сладкая всхрапывала, косила глазом. Идти не хотела. Охре, потянув за повод, усмехнулся. Знает. Не первый раз.
Вот и кладбище. Даже крол в мешке притих.
- Что длинноухий, не хочешь уже шанса? А придётся.- он отвязал мешок от седла и опустил на землю, - потерпи чуток.
По могилам он Сладкую не повёл. Незачем. Скинул капюшон меховой, открывая тёмный ёжик волос, снял куртку, вывернув мехом внутрь, скрутил в узел и привязал на место мешка. Остался в блузе вязаной, свободной.
- Подожди меня, Сладкая, - затянул её повод, крепко привязывая, - никуда не уходи, ладно? - улыбнувшись, погладил конягу по холке,-  я скоро.
Подхватил мешок и пошёл меж могил.
Свечерело. Солнце уже не отражалось в кристаллах снега, скоро в них отразятся звёзды. Сейчас сумерки, серое время, время слепоты, время бестения. Время, когда первые ночные твари высовывают из своих нор безобразные морды с алчным вопросом – не пора ли?  Не пора. Подождите, милые, скоро.
Охрэ не любил кладбища. За что их любить – свалка человеческих костей. Смрад гниющей плоти сочащийся сквозь сырость земли. Хорошо умирать в лесу, как они – доппели. Нет следов, нет праха. Любой цветок может быть тобой. Хорошо умирать…
Тьфу! Не о том он думает. Что-то в последнее время тяготы лет всё больше на плечи давят. Всё из-за облика своего. Привык к нему уже, родной стал. Сросся почти. Уж и не помнит цвет своей кожи. А всё люди-человеки. Создатель их прибери. Тьфу. Убраться бы отсюда, найти уголок тихий, своих найти, забраться в глушь, спрятаться и забыть.
Охрэ бросил мешок на одну из припорошенных снегом могил. Крол беспокойно зашевелился – ему не нравилось.
Да, где тут спрячешься? Как забудешь? Тьфу, люди-человеки – племя дрянное.
Кожаные штаны мягко опали на снег, следом упала блуза. Тонкие ноги вышагнули из обмякших сапог. Худой, невысокий доппель стоял меж надгробий, сливаясь с тёмным камнем. Так нет у него запаха. Так он не пахнет. Зато всё чует. Всё слышит.
Пора. Острый коготь вспорол мешковину, и худая рука успела перехватить рванувшегося, было крола за уши.
- Куда? Потерпи, сейчас будет немного больно. Малая кровь, за шанс остаться в живых не велика цена, пушистый.
Охрэ – отвратительный в своём родном обличие ухмыльнулся, обнажая острия частых зубов и рванул когтями кролику ухо.
Кровь, разливаясь ярким ароматом на морозе воздуха, брызнула на снег, пробивая белое чёрным. Цвета не было – сумерки. Всё вокруг чёрное, белое, да серое. И только запах - алый. Взывающий. Требовательный.
Кролик, обезумев, заверещал. Вот теперь пора. Охрэ швырнул брыкающегося грызуна вглубь многочисленных могил и слился с надгробным камнем.
Охрэ знал, где искать беглого зверя. Потому и пришёл сюда.  Охотник не выполнил заказ, не привёз обещанное, заказчик был зол неимоверно. Если бы не сбежавшая от него тварюга. Охрэ пришлось бы уносить ноги не только из дома заказчика, но и из города. У заказчика хватило бы власти расправиться с допплером, что находится вне закона. Сейчас же Охре мог хоть что-то исправить. Вернуть игрушку её владельцу. Куда мог дикий зверь ещё пойти в городе. Только в место похожее на его дом.

Доплер не рассчитал силу броска. Крол слишком сильно ударился о надгробный камень и упал, крутясь на одном месте и разбрызгивая кровь.
Мелькнула мысль - «Прости, пушистый».
Но Охрэ уже было не до сочувствия грызуну. Кровь манила. Допплер знал это, чувствовал. Ждать не долго. Он замер, вслушиваясь, вглядываясь и принюхиваясь. В сгущающихся сумерках, превращающихся во тьму, ярко, очень ярко, просто таки багрово пахло жизнью. И смертью. Охотник ждал.
Его тело, своё, никаких примесей, ничего чужого. Остро ударило желание уйти отсюда. Совсем. Он здесь лишний, его дом не здесь, это не его место.
Уйти.
Пальцы чуть подрагивали, легонько царапая когтями камень.
Нет.
Доплер подобрался – между могил мелькнула крупная тень. Кролик перестал дёргаться, лишь слегка шевелил тёмными от крови ушами. Вокруг него снег потерял свою белоснежность, был взбит и перемешан. В тишине кладбища раздался тихий хруст наста. Охрэ отклонился от надгробья.
На месте, где секунду назад, вжимаясь в камень, находился допплер, стояло безобразное существо. Тощие сухопарые лапы проламывали наст и погружались в снежный, острый бисер. Кожа чёрная, натянута на тугие мышцы. Пасть полная острых, крепких зубов была приоткрыта, и оттуда не доносилось ни звука.
Ламикрия - матёрый самец - почуял ламикрию-Охрэ. Напрягся, уши прижались. Охрэ медленно вышел. Чуть ниже, чем матёрый, чуть меньше. Морда немного шире, как и шире задние лапы. Самка. Охрэ оскалил зубы и начал обходить матёрого, заводя полукруг вокруг кролика, который стал центром. По загривку и по хребту прошли антрацитовые волны, глаза тускло светились. Матёрый прогнулся, припав на передние лапы. Оглушённый крол мелко подрагивал.
Не дрожи, пушистый, скоро всё кончится. Не дрожи.
Сейчас. Сейчас, только мелко заклацают зубы на шее Охрэ, ткнётся ледяной нос во впадину под челюстью, любовно возьмутся клыки за загривок и всё это в вихре перемешенного лапами снега.
Сейчас, пушистый. Сейчас. Всё кончится. У тебя будет шанс, если матёрый голоден меньше.
Тонкие лапы танцуют вокруг чёрно-белого кролика. Похожего на большую бабочку.
Сейчас, ещё немного. Увести к кобылке чуть ближе…
Кончилось быстрее. Сильный удар в бок откинул его в сторону, в боку что-то хрупнуло. Охрэ кубарем катился и бился о снег, пока его не остановило надгробье. Голова шла кругом. Ночной мир перевернулся. Рядом слышался визг, подвывание и странное шипение. Охрэ, шатаясь, поднялся.
Два кошмарных существа терзали матёрого, отрывая от его тела шматы мяса и разматывая кишки по могиле. Дорры. Слепые, мерзкие твари. На вроде людей. Те тоже, занимая пространство, уничтожают всё вокруг себя.
Всё кончилось, всё зря. Не вернёт Охрэ беглеца хозяину. Себя бы уберечь.
Допплер пошатнулся. Слепая тварь оглянулась в его сторону. Боль ушибленного тела делала его слабым, раздваивающиеся силуэты вокруг - беспомощным. Одна из особей бросила останки матёрого и рванула на допплера. Обернуться кем-то другим, могучим он не успеет. Слишком близко. Слишком больно. Придётся так. Охрэ упёрся лапами в колючий снег и наклонил голову, готовясь встретить летящую на него смерть. С морды капает. Пробивает снег чёрными отметинами.
Успел, чуть присесть, пропуская слепую тварь над собой, и развернулся, на спину падая, в светлую глотку впиваясь.
Глубже…  глубже впиваться…  зубами рвать, не задерживаться на одном месте, не забивать пасть мясом смрадным. Выпускать через брылы и вгрызаться, добираясь до позвонков. Вторая тварь налетела сверху. Клубок смешанных тел покатился по могильным камням. Без визга. В тишине и хрипении. С чавкающими звуками. С клокочущей яростью. Ногу прокусили? Ничего, лишь бы выжить. Яростно когтистые лапы брюхо светлое дерут.
Глубже… ещё… до горячих кишок.
Брызжет чёрным на белый снег, из вспоротой ляжки бежит. Силы уходят. Ни завизжать, ни завыть. Немота.
Не дрожи, пушистый, скоро кончится всё.
Рассыпался клубок на три части. Охрэ молча, на трёх лапах - одна поджата, попытался подняться. Получилось с трудом. Чёрная кожа местами висела клочьями, обнажая красно-синее влажное мясо.
Первая серая тварь, безобразной изувеченной тушей, с разорванным горлом подёргивалась, затихая. Второй дорр вновь начинал атаку.
Вот и всё, пушистый. Вот и кончилось.